Почему когда плачешь закладывает нос, Закладывает уши: что делать?
Я вам сейчас предъявлю точный портрет счастливого человека. Теперь ему хотелось увидеть собственными глазами те места, где когда-то проповедовал христианство Андрей Первозванный. Он чувствует себя одиноким и ни на что не годным. Трудный возраст, трудный характер, трудный подросток
Ужасно хотела родить в ближайшие 2 недельки. А теперь не хочу торопиться, т. Кто чем лечился? Техническая поддержка Реклама на сайте. Анюта 15 лет. Посмотрите еще 20 записей на эту тему. Пользователь удалён Комментарий удален.
Анюта Блин Ну не хочу я в роддом с соплями! Мне тоже мама сейчас звонила, от неё был такой же вопрос: Ты что плачешь? Что случилось?
А я и впрямь уже готова реветь, так обидно, под конец беременности с соплями мучаться. Сейчас начиталась, что это может вызывать гипоксию у ребёнка, если насморк оячень сильный. А он, зараза, очень сильный!!!!! Стелла Анютка, а может у тебя аллергия какая-нибудь, а вовсе не простуда Вспоминаю, что у меня было похожее зимой, когда к родителям ездили у них кошка , а потом я поняла, что у меня была аллергия на шерсть кошки, так как всё в течение недели прошло, когда вернулись из отпуска А раньше такого никогда не было: я люблю кошек и почти у всех знакомых эти пушистики есть и такой реакции не наблюдалось никогда!
Анюта Приветики! Но на что тогда у меня аллергия?????????????? Я дома сижу. Может на это? Может работать надо? Короче и смех и слёзы, блин! Aksana Когда у меня был насморк в аптеке, заметив что беременная,мне предложили только одни капли которые она сказала что точно можно беременным , другие даже не хотела продавать Называются Эуфорбиум композитум Назентропфен С.
Я потом много инфы прочитала в нете про них, беременным можно. Мне помогли через два дня, они как водичка, закапываешь и не слышно их. Анюта Думаю, что у Дерината такое же действие. Закапываешь и не чувствуешь, просто бысмтрее всё выходить начинает, но не помогает, значит это не простудное.
Я ниже писала что это может быть, мне в роддоме сегодня сказали звонила туда. Семейный фотограф Фоменко Анастасия Мне тоже Деринат не помогал.. Гриппферон хорошая штука! Не скажу, что сразу пробивает нос, но после 2 дней применения насморка как и не бывало!
Анюта Гриппферон - это же некапли в нос? Я вот написала, что пью Коризалию и свечи-Виферон лучше гриппферона , но скорее всего это не грипп в роддом звонила сегодня, сказали что это частое явление перед родами - ринит беременных, он с родам сам проходит. Семейный фотограф Фоменко Анастасия Это капли в нос! А я его при любом насморке капала грипп - не грипп. Как поживаешь, мое зеркальце рыцарства? Очень мило с вашей стороны. Из самой глотки кричу вам: «Добро пожаловать!
Предлагает деньги. Или предупреждаю, что не останусь. Я не слишком затрудню даму? Дает деньги Белафрон, которая уходит. Какие в мире новости, Матео? Я самый, что ни на есть, разнесчастный парень: и крестил-то меня уж, наверное, поп-левша.
Так мне не везет, вечно из какой-нибудь лужи не вылезу, так все падаю. Сердца всех старьевщиков сделаны из свинца, сэр.
Сколько об них ни бился, больше шести искорок из них не высеклось. Вот шесть дукатов, если вам угодно их взять. Давай их! Берет деньги. Пусть гложет их нечистая совесть! Моль им с заразой в их вшивые гардеробы! Тут один мерзавец задолжал мне, бог его знает как, а теперь кормит меня горошками, объедками, задави его сифилис! Хорошо же тогда! Видите, хозяйка, я ему оказал, что от подлеца-старьевщика только шесть дукатов, а у меня их было восемь, и эти два я для вас удержал.
Продавать платье жены, содрав его с ее спины? Да какая птичница цыплят заживо ощипывает? В кости режется, распутничает, нахальничает, ругается, жулит, занимает, закладывает. Я ему за это припасу подлинней леску и крючок. Нам, господа, нужны производственные орудия для торговли. У наших от употребления день и ночь напролет весь металл сзади истерся. Мы прослышали о двух-трех новых девках, прибывших с носильщиком, и вот старый стервятник на них уже и поднялся.
Ресторанные кушанья. Клянусь правдой, милейший: в городе хорошего мало. Я не лучше других снабжена, и, хоть этого не скрываю, ко мне не хуже других путешествуют.
Угощенье у нас любой сервировки. Да там уж не мой ли терпеливый холщевник с моей прекрасной, нарядной хозяйкой, его супругой? Премудрая бабушка, двадцать крон тебе за труды, если достанешь мне поносить эту бархатную шляпку. Повернитесь-ка, дорогие мои… видите? Пойду теперь товар приторговывать у мужа, пока Ботс будет орудовать с его женой. Чем прикажете служить, господа? Ситец или лино-батист, или тонкое голландское?
Поближе просим: и на пенни отпустим. Смотрите, сколько хотите: хорош и гладок. Показывает ситцы. Прошу прощенья, мадам. Хоть вы и в маске, я, кажется, узнал, что это вы, по вашему мужу.
Покажите ей, синьор, пожалуйста, самое лучшее, потому что она обычно имеет дело с самым хорошим товаром. На два слова, пожалуйста. Скажите, что она вам сродни, а вы одна из ее теток. Вы слышите? Он вам прислал эту драгоценность. Подносит драгоценность. Сэр, его любовь и его драгоценность я возвращаю ему с презреньем.
Пустите мою руку, или мужа позову. Вы отъявленный прохвост. Если Ботс за них взялся, так все они сделают. Вела себя, будто профессионалка, по началу брезгливая.
Кончилось тем, что я показал эту драгоценность и сказал, что рыцарь ей посылает. Медь, медь! Я на ловлю с этой блесной хожу.
Клюнула, но крючка не заглотала, потому что ее супруг, ужачья головка, тут же торчал. Но в один прекрасный вечер она назовет имя джентльмена и встретится с ним в домике при садике, мне известном. Е-поку, подосреваю рожу мою быть раскроенну, по вас ради побегу к любому холщевнику в самый ад: клянусь боком!
Раз, два, три… ей-богу, вошло четыре любезника! Наверное, жена ваша ускользнула наверх, и четвертый, жизнью ручаюсь, занимается прививкой на вашей груше. Какого чорта ты дам болдадь? Сифилис с тобой! Брожу дадь мне голландского, боляднянсгие простоне, чдофы мне не завшиветь. Провались зад и грабива, и дурацкий колпак, и куртка! Из меня игрушку делать? Рвет ситец.
Для фасона. Это у нас теперь только такая мода и есть, среди франтов самого высшего полета, чтоб портные дожидались расчета. Да, впрочем, и раньше никакого смысла не было им платить по первому изданию нового костюма, потому что белье уже сносится, а костюм еще держится, и нет никакого основания портному получать раньше бельевщика.
Он парень щедрый. Да задави его сифилис! Да я из сорока таких вот наделаю диких китайцев. К чорту его! Он осел, он вечно трезв. Нет, Фронт, ей-богу, нет! Лодовико благородный словинец, в женском обществе его реже встретить, чем испанца на пути в Англию с намерением вызывать тамошних фехтовальщиков. Ля, фа, соль, ля, фа, ля.
Шелестеть в шелках и в атласах! Вот где музыка, а с тафтяной юбчонкой в придачу уж куда как высоко залететь можно! В дверях, что ли, наши синие ливреи не помещаются? Вон, хамы! Штаны у вас на коленях, небось, не на моей службе протерты до основы, благослови вас за это бог, а не я. О, прошу прощения вашей милости, сэр!
Может быть, с моей стороны слишком смело было заговаривать с дворянкой, вашей супругой? Что же это, все ваши подданные на стрижку овец пошли, что ли? Ни девки, ни человека, ни даже кошки! Нечего сказать, хорош дом! Скажите, пожалуйста, кто у вас обойщики? Ах, пауки! Вижу, вижу, это они вам поставили драпировки. Так мало с ним знаетесь? А чем же вы существуете? Как ты живешь, в таком случае? Есть у твоего мужа какое-нибудь имение? Получает он какие-нибудь доходы? Товары к нему прибывают?
Плуги на него пашут? Корабли плавают? Можешь ты какой-нибудь товар так обернуть, чтоб хоть пенни себе заработать? Я позволял вашему языку трещать, как дрянные фальшивые кости, и вертеться до сих пор, не останавливая его.
Если вы явились сюда лаять на нее, потому что она бедная тварь, извольте взглянуть: вот бог, а вот порог, сэр…. Сэр, сэр, у меня в доме нет Юпитера, чтоб разить с небеси. Она будет жить и питаться, когда вы провоняете, как бочонок гнилых стерлядок. В гробу. Как вшивая тухлятина. Знаю, что сыщет пропитание, да как? Чорт с вами с обоими! Дерзости не терплю. Новому атласу стыдна уступать голому, похабному бархату. Старый осел, пес, скаред, хам, ростовщик, подлец, моль, мул шелудивый со старой бархатной попоной на спине, сэр.
Вот он, ваш отец, ваш проклятый… Прах возьми весь ваш род! Самого отъявленного грабителя, который только когда-нибудь кричал: «стой! А вот только доведет он тебя до виселицы. Вы здесь вдвоем недавно двух бедных деревенских разносчиков ограбили. Это еще что? С ума ты сошел? Грабить разносчиков? Ты свидетель, Фронт. Ограбили разносчиков?
Да, сволочь, двух разносчиков. Погоня уже началась, приказы подписаны, и я полюбуюсь, как ты всползешь вверх по лесенке. И спущусь по ней с тем же успехом, как каменщик или кровельщик. Каким чортом он про это прознал? А как станут меня вешать, тут я и доложу всему честному народу, что женился на дочке старого Фрискобальдо. Завертится у меня тогда ваша старая падаль. Говори, что хочешь. Если мне здесь дольше оставаться, меня и самого с тобой вместе за компанию повесят.
Потому как вас нашел, так и ушел. Трусите же рысцой за своим папашей, одевайтесь. Я за вас не поручусь, не стану красть ради такой лицемерной, исподтишной, расхожей шлюхи. Вон, собака!.. А ведь идет, идет мне, ей-богу!.. Эй, ты, чорт тебя побери!
Давай мне поесть чего-нибудь. Почтеннейший прохвост, он же слуга мой, со своей стороны, ускакал куда-то к черту на рога. Эх, Пачеко, уж пощелкаю я тебя! Вот вам и папашин день? Отправляйтесь-ка вы, сделайте милость, в этот самый рай, раз уж вас прозвали честною девкой. Там и живут-то только одни честные девки с сифилисом. А то, матушки мои, у нас в городе все лица вашего пола только кобылки под длинными чепраками: хозяин из седла, стремянной в седло.
Уж я б из вас сделал плачевнейшую свиную вошь, попадись вы мне только на ноготь. А ведь превкусный обед! Видно, со зла аппетит себе нагулял. Какая только сволочь рассказала ему про тех двух разносчиков? Напади на него зараза, до самых костей проешь! Ну, наливай! Фу, даже во рту завоняло! Вы что, девка, пропитание мне вымаливать? По-вашему, так этот атлас надо объедками набивать?
Замахивается стулом. Посмейте у нее хоть волосок тронуть, я вас, шлык, так старым утюгом выглажу, что треснет ваш набалдашник, как жареный кролик. Что же мне, объедками, по-твоему, питаться? Вы бы лучше себе на шею нищенское корыто привязали да пошли бы на больницу собирать! Где ты пропадал, Пачеко? Иди сюда, индючок. Удавись он! Он бы и рад меня кронами осыпать, лишь бы я на мировую пошел, да я презираю и шкуру менять, и чьи бы то ни было деньги. О, ругался, как дюжина пьяных медников.
В конце концов он, совсем озверев от ругани, ринулся на меня со своими четырьмя холуями. Тем не менее, он, чорт возьми, сказал-таки мне про ограбление двух разносчиков и что на нас двоих уже приказы готовы. Оберем старую ворону, моего папеньку, ограбим-ка твоего хозяина. Добыча богатая, дело легкое. Собака ведь и кости не даст.
Так вырвите ее у него из глотки. Берусь ее из пасти вышибить, если это показывает на кинжал еще способно кусаться. Умоляю вас, ваша милость, хоть ваши очи и настолько проницательны, что усмотрели благородного отца сквозь скромную синюю ливрею слуги, не открывайте никому, добрый герцог мой, моей затеи, кроме того джентльмена, который отныне станет актером нашей последующей комедии. Именно так, благородный рыцарь. Он начал со слуг, теперь собирается обобрать и хозяина.
Он затевает меня ограбить, слюнки у него текут вгрызться в мое золото. Ну, да за это повисит он у меня на жабрах, пока я его к берегу не подведу. И не забудьте, в чем я поклялся. Душой ручаюсь, что она честней любой из жен султана под караулом из евнухов. Поручаю себя вашей милости. Это еще что за Пачеко?
Вот у нас с приказом добавочная потеха. Арестовывать всех подозрительных лиц в доме. Эту парочку кроликов мы и сунем в сумку. Когда человек начинает бегать по девкам, это похоже на лютую вонь изо рта: всем и каждому в нос шибает, а сам ничего не чует, хотя бы воняло пуще пота шестнадцати медвежьих поводырей.
Верно, государь, я думаю все мы такие, каким вы были в молодости, когда маевать ходили: всем нам любо слушать, как кукушка на чужом дереве кукует. Порция слабительного, способная убить коня, неспособна убить болезнь волокитства, государь, если она чуть поглубже въелась. Да нет же, государь, легкие девки вовсе не праздный груз!
Но чего же вы хотите этим достигнуть, ваша милость? Перехватать всех резвушек в городе и засадить их? Ну, государь, вы хотите вычерпать бездонный колодец. Всех девок в стенах и за стенами города?
За десять таких герцогств не хотел бы в это ввязываться: армия, о которой вы говорите, способна переполнить все городские тюрьмы да в придачу не оставить свободной от постоя ни одной питейной комнаты во всех кабаках.
Входи, кто хочет! Благородный мой кавалер, мне останется только разыграть любезного хозяина и приветствовать каждого. Хуже всего, что жены дома нет.
Зато уж мы и покуражимся, великодушный рыцарь! Музыка не в музыку, если баба в хор затесалась. Господа, всем вам известен холщевник Кандило, который терпеливей самого прокопченного пекаря в дни растопки печей, под звон сорока ругательниц? Не усматриваете ли вы отменной забавы в том, чтобы превратить его в штуку английского сукна и так растянуть его на пяльцах, чтобы все нитки его прирожденного характера полопались, заставив его глотать здравицы, табачный дым, плясать, петь похабные песни и вообще проделывать все, что нам заблагорассудится для его вразумления?
Принеси-ка их сюда, Пачеко. Есть, сэр, я ваша собака-водолаз и принесу вам все, что угодно. Два блюда пареного чернослива: сводня с вышибалой. Почтеннейшему лейтенанту Ботсу наше! Ну, я вижу, вы сделались светским человеком, милости просим. Милости просим, мистрис Коновал. Джентльмены, предлагаю вам приветствовать почтенную матрону. Здесь предстоит славная баталия, да плевать, только с такой жизни солдату и мед снимать!
Когда эта артиллерия полностью войдет в дело, кое-кто будет повержен наземь: пушка, полпушка, штурмовая и единорог. Есть, есть! Разрешите мне первому взойти на брешь! За здоровье всех вас, франты! Ботс держит за всех вас. Мой человек пошел за ним. Мы здесь, как видите, оснастили флот для кругосветного плавания. Прошу вас подставить ему свои губы и всячески его приветствовать. Ваши приказчики хорошо знают, как я покупаю. Я надеюсь, ваша милая жена в добром здоровьи?
Целует его. Выйти из такой компании:? Пачеко, мой человек, только что отправился за ним. Лейтенант Ботс, выпейте за этого почтенного старого приятеля и покажите ему, как высоко летают.
Не пропустишь этого в кишки, так вот тебе за грешки. Показывает шпагу. Вот я сейчас затяну препохабную песнь, а то у вас такая зеленая рожа постная, что вино скиснет, пока войдет. Угодно вам пасть на ваши мослы, отвечая на тост?
За здравие моей хозяйки, девки! Нет, стыдитесь: низко летаете. Да уж забирайте его себе: не ссориться же нам с вами из-за прибыли. Получайте его целиком, да еще на полпенни в придачу.
За деньгами я к вам в лавку пришлю. Когда я отворил окно, несколько снежинок проникло ко мне в комнату. День не предрасполагал к веселым думам, и теперь, впервые, я почувствовал, что меня оставляет моя бодрость духа и что-то похожее на беспокойство закрадывается в мою душу.
Однако, нельзя уже было терять времени. Надев халат, я принялся умываться и затем вернулся в постель, чтобы дождаться прихода профессора, которого я еще не видал. Ровно в девять часов я заслышал сдержанный говор в коридоре и шаги нескольких человек, приближавшихся к моей комнате. Шаги двоих из них были знакомы моему уху.
Я различил хромающую поступь главного врача заведения и легкие шаги его молодого ассистента. Другие шаги, твердые и тяжелые, были мне не знакомы. В короткий промежуток времени, отделявший момент прихода докторов от первого шума их приближения, я старался представить себе, каким окажется профессор, его наружность, манеры.
Профессор был высокий, атлетически сложенный мужчина, возрастом около пятидесяти лет. Его довольно длинные волосы были зачесаны за уши. Под массивным лбом с глубокими бороздами, за мохнатыми бровями глядели серые, спокойные, умные и не лишенные доброты глаза. Его челюсть была довольно сильно развита, но рот и подбородок скрывали густые усы и борода.
Я пожал всем руки. Затем профессор принялся меня исследовать, с особенным вниманием выслушивая мое сердце, так как от последнего зависел в большой степени успех операции. Результаты осмотра, должно быть, были удовлетворительны, и, после нескольких вопросов и двух-трех ободряющих слов, знаменитый хирург спустился вниз вместе с другими, чтобы докончить свои последние приготовления. Меня должны были позвать через полчаса. Нервное беспокойство овладело мною. Возможность смерти под наркозом — всякая операция сопровождается этим риском — не особенно беспокоила меня.
Но я теперь находился в состоянии сравнительного физического удобства. Хотя я и был нездоров более трех лет, однако моя болезнь никогда не причиняла мне чувствительного страдания.
Мое сердце упало при мысли, что из кажущегося здоровья, без промежуточного приготовления, я буду погружен через несколько часов в состояние сильной физической боли, которое могло продолжаться несколько дней. Эти размышления, в связи с непривычным постом, повлекли за собою мое настоящее угнетенное настроение. Усилием воли я постарался вернуть себе хладнокровие, мысленно обсуждая положение и размышляя о своем настоящем и возможном будущем.
Мне это настолько удалось, что теперь я мог уже дожидаться операции с полным внешним спокойствием. Все же мой пульс бился чаше обыкновенного.
Секунды этого получаса, казалось, превращались в минуты, минуты — в часы. Но, наконец, приход сестры милосердия, явившейся позвать меня в операционную комнату, прекратил томительное ожидание. Надев халат и туфли, я последовал за нею вниз…. Все обитатели лечебницы или ушли на утреннюю прогулку, или отправились на террасы, чтобы провести на них утро, как это было заведено. Все было совершенно так, как всегда, и чувство одиночества охватило меня, когда мне стало ясно, сколь мало мое предстоящее испытание интересует весь остальной мир.
Хотя последнее и было вполне естественно, все-таки бессознательно-равнодушное отношение этих сравнительно чужих мне людей болезненно отразилось во мне. Однако я был рад, что, проходя через лестницы и коридоры, мы никого не встретили.
Ко мне в приемную сейчас вошел один из ассистентов. Он пощупал мой пульс: сто ударов в минуту. Едва эти слова были сказаны, как мне сделали укол морфия в руку. Через несколько секунд неподдающееся описанию чувство какого-то отупения и вместе с тем успокоения начало меня охватывать, и возбуждение улеглось. Я стал странно равнодушен и начал думать о том, что должно последовать, с вялым любопытством: как будто мне не предстояло подвергнуться самому серьезной и опасной операции, а присутствовать при интересном научном опыте!
Вслед за тем вошел профессор сказать, что пора. Он был одет с ног до головы в белое, и его сильные мускулистые руки, красные от многократного мытья и карболки, были оголены по локоть.
Стоя передо мной во всей своей грубой, мужественной силе, одетый в балахон и передник, он мне напоминал атлетического мясника, собирающегося приняться за убой. Это непривлекательное умственное сравнение вызвало на моих губах насмешливую улыбку, которая удивила даже меня самого.
Право, морфий творил чудеса! Я теперь находился в светлой, чистой, полной воздуха операционной. Среди комнаты стоял роковой стол, покрытый белоснежным бельем. Рядом были расставлены стеклянные столы с внушительной батареей блестящих инструментов, перевязочных материалов, лоханок; в углу над газовым рожком, кипели в металлическом ящике другие инструменты.
На отдельном столике я заметил маску для хлороформирования и фляжечку-капельник с наркозом. В помещении было очень тепло, и воздух насыщен запахом карболовой кислоты и других сильных снадобий. Кругом стояли две чистенькие католические монахини, сестры милосердия, главный оператор, его помощники. Я влез на стол и улегся. Меня накрыли одеялом и отрегулировали подвижные части стола, чтобы мне было поудобнее. В следующее мгновение, приказав мне дышать глубоко и равномерно и наложив пальцы на мой пульс, ассистент начал хлороформировать.
Первые капли произвели на меня действие сильного удара по носу и почти оглушили. Затем туман опять рассеялся; я почувствовал себя слабым, мне было несказанно гадко и тошно от сильных, захватывающих, проникающих паров наркоза. Они, казалось, прокрадывались в самую середину моего мозга, наполняли мои члены невыразимым чувством слабости и истомы.
Барабаны начали выбивать ритмическую дробь в ушах. Я начал терять свою способность чувствовать, хотя я еще мог слышать и видеть. Затем сознание начало меня покидать. Моя способность мыслить, казалось, была ограничена. Вдруг я почувствовал, как чья-то рука приподняла мне веко. На мгновение мне вернулось сравнительное сознание, я различил операционную; те же лица стояли кругом; до моего слуха стали долетать звуки странного, непрерывно болтающего голоса.
Голос спрашивал, кончена ли операция, как она прошла, после чего следовала полнейшая бессмыслица, набор слов на нескольких языках вперемежку.
Сначала я не мог сообразить, кто это говорит, пока вдруг меня осенила мысль, что это я сам и что профессор грозно приказывает мне замолчать и спать. Опять наложили маску, последний оглушающий удар этих страшных барабанов поразил мой слух, я почувствовал, как все уплывает, последний остаток сознания меня покинул, и все померкло.
Сколько времени прошло до моего вторичного возвращения к сознанию — я не могу сказать. Но вот, я опять пришел в себя. Странное чувство легкости наполняло мое существо. Я не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, я мог только думать, последнее же, с ясностью, никогда не испытанною дотоле. Это новое ощущение продолжалось не более сотой доли секунды, ив следующее мгновение я опять стал и видеть и слышать. Нечто странное и необъяснимое открылось моему взору. Я находился в той же операционной, тут же стояли профессор, его помощники, но было еще другое лицо, которого я раньше не заметил.
Оно лежало на столе и казалось болезненно бледным. Я стал в него внимательно вглядываться с того возвышенного положения, в котором находился. Черты лица казались мне знакомы. Вдруг коченеющее чувство страха охватило меня: я сам был этим человеком, лежавшим там, на столе.
Я или, вернее, мое тело не подавало признаков жизни. Полудосадливое, полуогорченное выражение было нарисовано на энергичном лице профессора. Он стоял рядом с телом и правой рукой щупал область сердца, в левой же еще держал какой-то инструмент.
Доктор, который до того хлороформировал, отложил маску в сторону и растерянно перешептывался с другими врачами. Сестры милосердия стояли тут же, не понимая хорошенько, что случилось; одна держала в руках ватные тампоны, другая — лохань.
Тело же по-прежнему продолжало лежать неподвижно. Глубокий взрез зиял в правой стороне груди. Пинцеты, защемлявшие перерезанные артерии, которых еще не завязали, были на своих местах. Несколько кусочков удаленной кости лежало на боковом столике. Простыни были слегка забрызганы кровью. Некоторое время я не мог сообразить, что именно случилось, затем страшная правда стала мне ясной: смерть наступила под хлороформом!
То, что лежало передо мною, был мой труп. То, что я мысленно называл собой, было мое внутреннее самознание, одним словом, то, что в общежитии принято называть душою. Во время моей жизни я был, безусловно, материалистом. Неожиданное открытие, что существует сознание после смерти, — ошеломило меня, я был к нему так не подготовлен, оно так противоречило всем моим предвзятым взглядам! Но вскоре весь ужас случившегося стал слишком подавляющим, и я чувствовал, что не в силах долее глядеть на тяжелое зрелище.
Я хотел скрыть от себя картину этого изрезанного тела, лежащего среди чужих мне людей, и печальное, но непреодолимое желание посмотреть на лица, дорогие мне, овладело моей душой. Бессознательно я пожелал перенестись на мою далекую родину, в Соединенные Штаты, в дом моих родителей. К моему крайнему удивлению, настоящая картина растаяла, исчезла, и моему духовному взору открылась наша гостиная. Мать моя сидела в любимом кресле и занималась вышиванием, отец читал газету у лампы, хотя предшествовавшая картина была освещена дневным светом, здесь был вечер.
Несколько минут это было мне непонятно, но затем я вспомнил, что так и должно быть благодаря огромной разнице в долготе.
Глядя на эту мирную и знакомую сцену, я позабыл на время о происшедшей со мною перемене. Я заговорил с матерью, но мой голос был беззвучен и не произвел на нее никакого впечатления. Сознание неумолимости настоящей действительности вернулось ко мне с удвоенной силой, и я понял, как бесполезны мои старания.
Но я не хотел сдаться без борьбы и сосредоточил всю свою волю в одном желании сообщить ей о своем невидимом присутствии. Неспокойное, озабоченное выражение проскользнуло по её лицу, и, обратившись в сторону моего отца, мать заметила, что её беспокоит, как-то я перенесу операцию и скоро ли прибудет телеграмма с извещением о её исходе.
Отец взглянул на часы и сказал, что надо ожидать депешу через три-четыре часа, но что он лично не сомневается в благополучном окончании. Но моей матери было уже совсем не по себе, и, говоря, что она слишком нервно настроена, чтобы продолжать рукоделие, она взялась за книгу, но не могла сосредоточиться на ней. Мне было невыразимо тяжело при мысли, что моих родителей вскоре должно поразить известие о моей смерти и внести горе в их тихую жизнь.
Беспокойное чувство усилилось во мне, и я захотел повидать моего брата. Он был лейтенантом флота и в ту минуту находился с нашей летучей эскадрой где-то в Карибском море, за несколько тысяч верст. Но я уже успел освоиться немного с моим положением, и расстояние уже не было более препятствием. За зарождением мысли следовало её исполнение с быстротою света. Опять декорации переменились, как и раньше, плавно, без остановки или какого-либо толчка.
На этот раз я очутился на капитанском мостике одного из наших крупных океанских крейсеров. Была безлунная, но тихая звездная ночь. Кругом, за кормой и носом огромного судна, расстилалось безбрежное пространство глубоких, синих вод, переходивших в черное, где горизонт сливался с небом.
Темная ширь освещалась лишь нашими отличительными огнями, да искрилась тем фосфористым отблеском, который присущ тропическим морям. Корабль, подвигаясь величественно вперед, оставлял за собой длинный путь сверкающих, серебристых водоворотов и пены, где воду бурлили винты. Идя экономичным ходом, мы почти что беззвучно прорезали воду; никакое сотрясение не доходило до нашей вышки. По временам звуки глубокой, ритмической пульсации машин долетали в нашу сторону.
Черный дым медленно и лениво клубился из высоких труб и тянулся темной полосой на целые мили за нами в тихом воздухе. Волны не было, лишь могучая, никогда не стихающая зыбь океана сообщала огромному крейсеру равномерную качку.
Высокие мачты, с их боевыми марсами, казались маятниками огромных часов. Мой брат стоял в плаще около штурвальной рубки и глядел вперед. Только одни вахтенные были видны, остальная команда находилась внизу. Я стал напротив брата и опять сосредоточил на нем свои мысли. Вдруг он отступил от фальшборта и провел рукой перед лицом, как будто что-то закрыло его взор.
Я заметил, как он побледнел при свете компасных фонарей. Приближение рассвета давало о себе знать острой свежестью в воздухе, так как брат, завернувшись поплотнее в плащ, стал шагать по мостику в молчаливом раздумье… Я долго еще продолжал глядеть на него… Пробило четыре склянки.
Через минуту вахту сменили, и мой брат исчез внизу, чтобы предаться заслуженному отдыху. Я начал терять всякий интерес к вещам этого мира, членом которого я уже более не состоял. Далее сочувствие и любовь к моим самым близким начали испариться, и я с каждой минутой становился все более и более равнодушным.
Я был невыразимо одинок и страстно желал какого-нибудь общества. Несказанно обрадовался бы я встрече с товарищем-духом, но я был один. Мое отчуждение от всего и всех было полное и окончательное, и сознание его становилось все более и более устрашающим. Я был совершенно покинут в бесконечных пространствах вселенной, совершенно одинок! Меня начала ужасать мысль о существовании в подобной обстановке годы, столетия, вечность.
Это слово «вечность» имело страшный смысл теперь, который раньше был мне недоступен. Я стал понимать до некоторой степени его значение. Покой был для меня недосягаем. Как я желал того забвения, которое я раньше предполагал за гробом и которого я так боялся! Нет спасения от самого себя! У меня уже не было тела, у которого я мог бы отнять жизнь! Ведь я только что его покинул! Обратиться к Божеству? В своем отчаянии я старался молиться, но мои мысли отказывались слагаться в какой-либо порядок, в какую-нибудь последовательность.
Я испытывал умственную муку, какую счел бы раньше невозможной. Что, если я совершенно заблуждался в своих прежних понятиях?! Что, если, в самом деле, я был все время не прав в своем материализме?! Что, если все то, чему религия меня научила в детстве, было истиной, если мои позднейшие сомнения были следствием какого-нибудь умственного расстройства?!
Что, если моя Хваленая логика, которою я так гордился, была лишь плодом больного мозга?! Затем явилась страшная мысль, что мое настоящее состояние, с еще более ужасной перспективой в будущем, было наказанием, ниспосланным мне оскорбленным Божеством, наказанием, выбранным именно мне — неверующему!
Как оно подходило к моему случаю! В моем беспредельном ужасе я опять старался молиться. Мои страдания уже не поддавались описанию. Все завертелось в головокружительном водовороте…. Где шприц? Затем кто-то раскрыл мне левый глаз, и сквозь облако я различил профессора и своего доктора и понял, что нахожусь в постели….
Довольно скверно, а? Итак, это был только сон! Я не мог сразу постигнуть правды. Я уже так успел привыкнуть к мысли об оставлении мира навсегда, что это неожиданное возвращение к жизни ошеломило меня.
Затем я все вспомнил. Была ли она удачна. Я опять погрузился в молчание… Затем, по мере того, как сознание все более и более возвращалось, я стал ощущать глухую, подавляющую, все усиливающуюся боль в боку, которая с каждым мгновением становилась все сильнее и сильнее.
Но испытываемое нравственное облегчение было неизмеримо глубоко, и я чувствовал, что могу переносить острую физическую боль с полным спокойствием, почти что с удовольствием. Мое выздоровление протекло скоро и со временем оказалось полным. Но яркое воспоминание моего страшного видения — видения ли? Уже не раз говорилось о том, что человек, когда ему отрубают голову, не сразу прекращает жить, а что его мозг продолжает работать и мускулы двигаться, пока, наконец, кровообращение совсем не остановится, и он не умрет окончательно.
Король Людвиг Баварский в г. Когда приговоренных к смерти привели на место казни, то Диц фон Шаунбург попросил короля поставить их всех в ряд, на расстоянии 8 шагов друг от друга, затем начать с него и отрубить ему голову, по окончании чего он встанет и побежит: мимо которых он успеет пробежать, пусть будут помилованы.
Король, смеясь, обещался ему все исполнить в точности, принимая эту выходку за шутку и в полной уверенности, что человек без головы не может бегать. Диц фон Шаунбург поставил своих ландскнехтов по порядку один за другим, самых любимых поближе к себе, сам же встал позади всех и опустился на колени, ожидая смертельного удара. Когда голова его была отрублена, он быстро вскочил на ноги и, пробежав мимо всех своих ландскнехтов, замертво упал на землю. Ландскнехты были, конечно, помилованы.
Подобный же случай был с одним средневековым полководцем, который спас 8 товарищей, пробежав мимо них с отрубленной головой. Одна немецкая газета XVII века сообщает об удивительном случае, происшедшем в г. Одного монаха-проповедника приговорили сначала отрубить голову, а затем сжечь его тело на костре. Он обещался после смерти дать какое-нибудь доказательство своей невиновности. И действительно, после того, как монаху отрубили голову, он плашмя упал на землю и пролежал так минуты три без движения; затем он медленно перевернулся грудью кверху, положил правую ногу на левую, скрестил руки на груди и больше уже не двигался.
Тело его уже побоялись предать сожжению «Русск. Мне кажется, что с уменьшением моей деятельной силы я делаюсь более духовным. Все становится для меня прозрачным, я вижу типы, основу существ, смысл вещей.
Все личные события представляются мне только частными опытами, только предлогами для размышления, фактами для обобщения их в законы, реальностями для преобразования их в мысли; жизнь представляется мне только документом, который надо растолковать, материей, которую надо одухотворить.
Такова жизнь мыслителя; он все более и более обезличивается с каждым днем. Если он соглашается испытывать и действовать, то только для того, чтобы лучше понимать.
Если он чего хочет, то только для того, чтобы познать волю. Хотя ему приятно быть любимым, и он не знает ничего столь радостного, но и тут: ему кажется, что он только повод для явления, но не цель его. Он созерцает зрелище любви и любовь остается для него зрелищем. Он не считает далее своего тела своим; он чувствует проходящим через себя жизненный вихрь, который дан ему на время только для того, чтобы он мог познавать вибрации мира.
Он только мыслящий субъект и удерживает только форму вещей, он не приписывает себе никакой материальной собственности, он требует от жизни для себя только мудрости. Это настроение делает его непонятным для всего наслаждающегося, властвующего, захватывающего. Он воздушен, как привидение, которое можно видеть, но нельзя схватить. Я еще не умер, но уже привидение. Люди кажутся мне сновидениями, и я представляюсь им сном.
Категория времени уже не существует для моего сознания, и вследствие этого все перегородки, которые делают из жизни дворец в тысячу комнат, падают для меня, и я не выхожу из первобытного, одноклеточного состояния. Я знаю себя только в состоянии монады и чувствую, что мои способности вновь возвращаются в ту субстанцию, которую они индивидуализировали.
Все выгоды животности таким образом откинуты, уничтожено также все то, что дало изучение и культура. Птица вернулась в яйцо, организм в зародыш. Это психологическое явление есть предварение смерти; оно изображает жизнь загробную, возвращение к тому, из — чего я вышел, или скорее укрощение личности, которая, откинув все случайности, существует уже только в состоянии нераздельности, в состоянии точки, в состоянии потенции, в состоянии нуля, но нуля плодотворного. Это ничто есть все….
Что такое желудь, как не дуб, лишенный своих ветвей, листьев, ствола, корней, т. Это обеднение, стало быть, есть только внешнее сокращение. Возвратиться к своей вечности — это-то и значит умереть, но не уничтожиться, это значит возвратиться к своей потенциальности» см.
Смерть телесная есть распадение союза между духом и телом, или отделение души от тела возвращение последнего в землю, из которой взято Быт. При создании человека Бог для образования тела его берет персть земли, мертвое вещество, подлежащее закону разрушения и изменения, как и все вещественное; но это мертвое вещество одухотворяется жизненным началом — душою, которую Бог создал духовною и живою, разумною и свободною, которая с телом составила один живой организм человека.
Теперь, если душа — это жизненное начало в организме человека, оставляет его, то человек умирает: тело без души мертво. Писании смерть представляется под разными образами, которые находятся в соотношении с нравственным состоянием умирающего. В то время как для нераскаявшегося нечестивца смерть представляется царством ужаса, таинственными и мрачными вратами, которые ведут его к праведному Судье для услышания приговора его участи, для праведника, умершего с раскаянием и надеждою на милосердие Божие, смерть представляется, как переход из разрушенной хижины в дом нерукотворный, вечный, который на небесах 2 Кор.
Из этих мест видно, что телесная смерть есть: а страшное для грешных и радостное для праведных прекращение земной жизни; б вслед за этой жизнью для души следует другая высшая, вечная, которая будет блаженством для одних и мучением для других; в что смерть будет некогда истреблена. Таким образом, смерть представляется явлением временным и ненормальным. Смерть не есть установленный от Бога закон для человека; смерть, как бы мы ни рассматривали ее, есть зло, а зла Бог не сотворил.
Напротив, все сотворенное Богом найдено им прекрасным: и И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. Уже самый способ создания человека, природа которого, духовная и физическая, образует одно существо — человеческое, показывает, что смерть, как расторжение двух природ его, не входила первоначально в планы Божии. По творческому плану Бога сущность человеческого существа должна состоять не из одного духа и не из одного тела, но из того и другого вместе, в неразрывном союзе и согласии: И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою.
Писание ясно показывает, что человек далее и по телу создан для жизни бессмертной, когда говорит о древе жизни посреди рая, вкушая от плодов которого человек и телом был бы безболезнен и бессмертен навсегда Быт. Несомненно, что плоды древа жизни производили таинственным образом на физическую природу человека самое благотворное действие, предохраняя её от болезней и процесса разложения, или смерти.
Далее, телесная смерть человека не согласна с откровенною идеей о Боге, как источнике жизни и света. Бог не есть Бог мертвых, но живых Лук. Затем из первой заповеди, данной нашим прародителям в раю, видно, что смерть не есть неизбежный закон для человека: если бы она была законом, то его нельзя было бы избежать.
Между тем, сам Бог, давая заповедь нашим прародителям Быт. Так всегда понимала эту заповедь и православная церковь. Так, например, в м правиле Карфагенского собора [9] г. Если же кто речет что Адам, первозданный человек, сотворен смертным, так что, хотя бы согрешил, хотя бы не согрешил, умер бы телом, то есть вышел бы из тела, — не в наказание за грех, но по необходимости естества, да будет анафема. Наконец, та истина, что смерть не есть естественное явление, подтверждается, кроме того, и фактами из истории жизни человечества.
Она показывает, что смерть для всех людей, за исключением немногих новозаветных праведников, представляется чем-то ужасным, чем-то таким, что противоречит всей нашей духовной и физической организации.
В продолжение всех веков из уст людей слышатся жалобы, что нет на земле никого несчастнее человека, который, несмотря на свою сильную жажду жизни, должен, однако, умирать» [10] Величайшие ветхозаветные праведники страшатся одного представления смерти Пс. Далее, смерть противна совести, потому что совесть требует беспредельного совершенствования, недостижимого в этом мире: воле, которая хочет жизни и деятельности тела и духа: сердцу, которое способно к вечной привязанности к предметам любви, разлука с которыми невыразимо терзает его; разуму, для которого смерть представляется величайшею загадкою, делающею невозможным понять и признать соотношение между нашею природою и её назначением.
Таким образом, еще раз повторим, что смерть не могла входить в творческие планы Бога при создании человека. По воле всемогущего и премудрого Бога вся телесная организация человека, если бы он остался святым, могла бы все более и более утончаться, просветляться и усовершенствоваться и, наконец, дойти до такого духовного тела, которое явилось у Иисуса Христа по его воскресении, тело которого не нуждалось ни в пище, ни в питье, и не было в тесной зависимости от пространства и времени.
Подобные примеры молено находить еще в вознесениях Еноха и Илии. Наконец, новозаветное учение о воскресении мертвых и изменении живущих пред страшным судом, очевидно приводит к истине, что смерть не необходима. Поэтому мнение тех [11] , которые утверждают, что смерть есть действие жизненного процесса, неизбежный закон человеческой природы, ввиду сказанного не выдерживает никакой критики.
Так, например, рационалисты, опираясь на исследования строения земли геологов, которые в различных напластованиях предшествовавших человеку формаций находят бесчисленные остатки погребенных в них живых тварей, утверждают, что смерть существовала в мире и прежде грехопадения людей, что геологические исследования уничтожили понятие о смерти, как о наказании за грех [12].
Что можно сказать против этого? Прежде всего, то, что все выводы геологов о строении земли, о продолжительности и последовательности периодов в образовании её нужно принимать не как безусловную истину, а как гипотезу, более или менее вероятную. История всех наук, кроме математических, показывает, что то, что в одно время считалось за непреложно истинное, в другое время, другими учеными, при новых, более точных и верных исследованиях, отвергалось как ложное.
Но затем против указанного вывода, который делают рационалисты из исследований геологов относительно смерти, как закона природы, а не как наказания за грехи, должно сказать то, что все подобные открытия геологии никоим образом не подрывают той библейской истины, что смерть есть наказание за грехи. Это потому, что смерть есть наказание за грех только человека, а не всех живых существ, населявших и населяющих землю. Только человек есть разумно-нравственное существо и за свое преступление мог быть так или иначе наказан, например, смертью; далее, только одному человеку была предложена заповедь с угрозою подвергнуться смерти за нарушение ее; только тело человека было принято в теснейший союз с духом человеческим, созданным по образу Божию, ограждавшему самое тело от тления; наконец, только один человек получил в плодах древа жизни средства против болезней и смерти тела.
Относительно животного царства ничто подобное не имеет места и нигде в откровенном учении не говорится, что и животные предназначены к бесконечной жизни по телу. Подвергаясь закону видоизменения чрез разложение или разрушение составных частей и сочетание в новые соединения, животные должны были умирать или подвергаться всеобщему закону вещественного мира.
Правда, эта смерть животных, до грехопадения Адама и Евы и проклятия земли, не могла представлять собою ничего ужасного. Если, таким образом, смерть не есть неизбежный закон людей, то спрашивается: откуда и как она произошла? Слово Божие, к которому мы теперь, как и всегда, должны прежде всего обратиться, показывает нам, что смерть есть естественное наказание за грех наших прародителей, наказание, сначала постигшее их самих, а затем и все происшедшее от них человечество.
Мы сказали, что смерть есть наказание и притом естественное, т. Что она является для человека наказанием за грех, это ясно видно из угрозы за нарушение заповеди: в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь Быт.
II, Сюда же относится и распоряжение Божие об изгнании Адама из рая и об удалении его от древа жизни, плоды которого сообщали ему бессмертие по: телу Быт. III, Павел учит: возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем. Но смерть, как мы сказали, есть наказание естественное, которое само собой вытекало из природы греха падшего человека, а не было искусственно установлено Богом. Если педагог дает своему воспитаннику наставления не вкушать незрелых плодов, под опасением болезни, то очевидно, что не он устанавливает болезнь наказанием за ослушание со стороны воспитанника, но эта болезнь есть естественное следствие, вытекшее из устройства его организма и только опытным наставником предусмотренное и предупрежденное.
Из сказанного ясно, что не Бог причина смерти, а грех человека произвел смерть, или смерть произошла вследствие злоупотребления свободою человека, которую неизменяемый Бог не мог отнять, раз давши её человеку. Бог только установил строгое соответствие между грехом и смертью, которое только в том случае должно было обнаружиться, когда грех был бы совершен. В противном случае, эта связь греха со смертью для людей, если бы они до сих пор оставались святыми, не была бы, по всей вероятности, известна, как и многое другое, что находится в планах Божиих: но, всматриваясь в это соответствие греха и смерти, мы не можем не поражаться глубиною премудрости и благости Божией, установившей в смерти как естественном наказании за грехи могущественное средство, при помощи которого человечество делалось способным к принятию спасения и могло снова возродиться к жизни.
Смерть есть дело величайшей премудрости Божией, ибо что другое, кроме смерти, может уничтожить греховную деятельность человека, состоящего из души и тела? Только разобщение тела от души, т. Самое возникновение в душе первых людей греховного желания произошло не без посредства тех органов тела, при помощи которых человек вступил в непосредственное отношение к миру: зрения похоть очей и плоти вообще похоть плоти.
Лишение телесного состава, что происходит в смерти и через смерть, избавляет человека от множества греховных движений, пороков и страстей.
Дух человека, оторвавшись от телесной оболочки, лишается своего важнейшего греховного орудия. В телесной смерти человека, полное существо, жизнь и деятельность которого состоит из души и тела, заключено премудростью Божию и великое преимущество человека пред бесплотными духами — на случай грехопадения его. Первый грешит на земле по преимуществу телом, по крайней мере, и для духовных страстей человека материалы доставляются от мира и плоти; с прекращением жизни в теле прекращаются греховные стремления и возникновения новых грехов; вторые, бесплотные духи, из которых некоторая часть по своем грехопадении сделалась злыми духами, будучи по своему существу одной духовной природы, которая умирать не может, грешат духовными грехами, которые продолжаются вечно и способны к бесконечному развитию.
Вот почему грех дьявола, возникший раз и не подавленный им, развивался постепенно и достиг такой страшной степени зла, при которой сделалось невозможным обращение к Богу.
Кроме того, грех человека, будь он далее чисто духовного происхождения например, зависть, гордость и т. В самом деле, что сталось бы с человеком, если бы он, не получив заслуженного им наказания после нарушения заповеди Божией, оставался навсегда жить? Не повлияла ли бы на него самым гибельным образом надежда на безнаказанность?
Нет сомнения, что он стал бы все смелее и смелее совершать грехи и, наконец, дошел бы до такой нравственной порчи, до такого восстания и ожесточения против Бога, до которого ниспал некогда светлый, высокий, бесплотный дух, сделавшись потом сатаною.
Но, получив в свой удел болезни и смерть, как наказание за грех, человек смирился пред Богом и призвал над собою карающую десницу всемогущего Творца.
Вместе с тем при краткой, хотя и греховной жизни, он не мог дойти до такого нравственного падения, которое сделало бы для него невозможным принять и усвоить ту спасительную помощь, которая ему некогда будет подана премудрым и всеблагим Богом.
Таким образом, смерть, как естественное наказание за грехи, тесно связана с планами Божиими о спасении людей. Все мы со страхом относимся к смерти, что доказывается и обычным восклицанием, невольно вырывающимся у нас при известии о чьей-либо кончине: «Ах, бедный, он умер!
От умирающего скрывают, что час его настал: близкие тщательно оберегают его покой, неосторожным словом боясь намекнуть на предстоящий его переход туда. Высшее наказание, налагаемое на преступника, — отнятие у него жизни. Посмотрим, насколько мы правильно относимся к тому, что обойти не во власти нашей. Посмотрим, не сами ли мы, — кто от страха вдумывается в этот «ужасный вопрос», кто по легкомыслию, — добровольно отворачиваемся от «просветов», время от времени пропускающих, хотя и слабые, а все же лучи, сквозь густую «завесу», отделяющую от глаз наших следующую стадию нашего бытия, т.
В самом деле, нельзя не удивляться беспечности, с какою почти все мы относимся к самому важному вопросу: жить или не жить после смерти? Только тогда, когда удар судьбы отнимает от нас дорогое нам существо, в тоске своей по нем мы впервые начинаем задавать себе вопросы: «Где теперь он или она? Но, впрочем, кто знает, быть может, и не все со смертью кончается? И открывается истина тем, кто сам идет ей навстречу, зорко вглядываясь в лучи света, которых вовсе не так мало и не столь они редки, как мы полагаем.
Пусть искренние искатели только постараются прислушиваться, присматриваться к намекам, служащим доказательством тесной связи того мира с нашим. Чем зорче мы будем присматриваться, чем пристальнее станем прислушиваться к этим намекам, тем скорее удастся нам убедиться в великой истине того, что земля служит только первою ступенью к индивидуализации нашего вечного я.
В поисках истины, прежде всего, следует понять, что мы напрасно привыкли относиться слишком метафизически к «сути», оживляющей наш бренный организм. Выделившись из бренной оболочки, приспособленной только влачить свою жизнь, ползая по земле, «суть» оказывается живущей в иной степени бытия, во всех отношениях более полно, более интенсивно, нежели земное её существование.
Проникнувшись тем, что «суть» реальное существо, имеющее образ и одаренное волей, мы не будем так скептически улыбаться, если нам удастся видеть её проявления в тех случаях, когда она найдет нужным и возможным так или иначе доказать нам свою близость и тем дать полную уверенность в своем загробном существовании, в чем, главным образом, и состоит цель экс-человеков т.
Во все времена экс-человеки являлись в человеческой форме. По их уверению, они могут стать нам иногда видимыми, употребляя на то правила своих законов, нам, земным, неизвестных. Хотя экс-человеки находятся с нами в постоянном общении [17] , мы, однако, ничего об их близости не подозреваем, пока не наступит час видимого доказательства тесной связи их с землей, по разным причинам продолжающей их притягивать.
Одни, по своей материальности, еще тяготеют к грубым её радостям и не могут подняться до более высоких, более духовных радостей, пока им еще не доступных. Других около нас держит их привязанность к нам.
