Стихи а кочеткова, Александр Кочетков: с любимыми не расставайтесь!
Вот такой вот парадокс основательного неосновательного обогащения в данном деле. А ночь, касаясь утомленных век, Любовно шепчет мне, что жизнь ушла навек. Мне кажется его стихи очень классно прочёл бы Максим Аверин. Поэзия российская жива, Пока из клякс рождаются слова. Разве липа сетовать должна О том, что отгорит ее весна?
Все опубликованные стихи являются общественным достоянием согласно ГК РФ статьи и Отзывы: 3. Настя Галина Мой любимый поэт. Инна Добавить комментарий. Писать же Кочетков начал рано - с четырнадцати лет.
Как автор оригинальных произведений Кочетков был известен мало. Гидаша и многих других. Самое крупное его произведение - драма в стихах «Николай Коперник». За сочинениями Кочеткова возникает их творец - человек большой доброты и честности.
Он обладал даром сострадания к чужой беде. Постоянно опекал старух и кошек. Но он был художником во всём. Деньги у него не водились, а если и появлялись, то немедленно перекочёвывали под подушки больных, в пустые кошельки нуждающихся. Он был беспомощен в отношении устройства судьбы своих сочинений.
Стеснялся относить их в редакцию. А если и относил, то стеснялся приходить за ответом. Боялся грубости и бестактности. Продолжатель классических традиций русского стиха, Александр Кочетков казался некоторым поэтам и критикам х годов этаким архаистом. Добротное и основательное принималось за отсталое и заскорузлое. Но он не был ни копиистом, ни реставратором. Он работал в тени и на глубине. Близкие по духу люди ценили его. Он был замечен и отмечен Вячеславом Ивановым.
Более того: это была дружба двух русских поэтов - старшего и молодого поколения. С интересом и дружеским вниманием относилась к Кочеткову Анна Ахматова. Он был приветлив и дружелюбен.
Каким бы он ни был печальным или усталым, его собеседник этого не чувствовал. Собеседник видел перед собой милого, душевного, чуткого человека.
Даже в состоянии недуга, недосыпа, нужды, даже в пору законной обиды на невнимание редакций и издательств Александр Сергеевич делал всё для того, чтобы его собеседнику или спутнику это состояние не передавалось, чтобы ему было легко.
Памяти моего кота В приветливом роду кошачьем Ты был к злодеям сопричтён. И жил, и умер ты иначе, Чем божий требует закон.
Мы жили вместе. В розном теле, Но в глухоте одной тюрьмы. Мы оба плакать не хотели, Мурлыкать не умели мы. Одна сжигала нас тревога. Бежали в немоте своей, Поэт - от ближнего и бога, А кот - от кошек и людей. И, в мире не найдя опоры, Ты пожелал молиться мне, Как я молился той, которой Не постигал в земном огне.
Нас разлучили. О, если бы смог и я, в родных горах, Отбросить немощь, страсть, желанье, страх И горький помысл о насущном хлебе!.. О, если бы мог я петь, купаясь в светлом небе! II Громады гор, одетые в леса, Заснули. Под откосом — полоса. Луна дрожит в быстробегущей Мтквари.
Бьет полночь. При двенадцатом ударе На холм кладбищенский спустилась тишина. Лишь музыка сверчков кругом слышна. Вздохнет струна и стихнет, замирая, Но тотчас отзовется ей вторая — Как будто тысяча воздушных рук Ткет трепетный, протяжно—слитный звук.
Здесь, позабыв урочище людское, Земля застыла в дреме и покое, Здесь отдыхает грудь, полудыша Но где же ты теперь, моя душа, Безудержная, юная, слепая? Как пела ты, над пропастью ступая! Как жаждала любить иль умереть! Тебя уж нет, ты не вернешься впредь Тебя уж нет, но к тени быстролетной Еще тянусь я памятью бесплотной. А ночь, касаясь утомленных век, Любовно шепчет мне, что жизнь ушла навек. III Букет жасмина на столе моем Благословляет одинокий дом: Пускай душа блаженством не согрета, Он ей несет весь пыл, все буйство лета.
Не знаю, чьей участливой рукой Зажжен жасмина праздник восковой, — Залог, быть может, нежности таимой Но он подарен не рукой любимой! Благоуханьем светлым окружен, Вдыхаю мир, как облако, как сон. В тебе, благословенная отрада, Нет примеси губительного яда, Мятежная тоска тебе чужда О, в этом облаке остаться б навсегда! IV Бессмертно—молодой хрусталь ключа Из камня пробивается, журча: Когда пылает солнце во вселенной, Он семь цветов дробит в пыли мгновенной, И я, чтоб в сердце затушить огонь, Живую радугу ловлю в ладонь.
Как жаждал я несбыточного рая! И, «над ручьем от жажды умирая», Припав к камням, как я молил у них Отдохновенной ласки И вот ключа целительная сила Все страстные томленья погасила, И свежей мглой мне сердце обволок Один всеутоляющий глоток. V Преодоленье Поднимаюсь я По руслу пересохшего ручья. Пусть лоб мне опаляет зной небесный, Пусть спотыкаюсь на тропе отвесной, Пусть сердце задыхается в груди, — Иду Что манит впереди?
На корнях сосны столетней Прилягу здесь. Как жарок воздух летний! Как сладко слиты — фимиам смолы И свежесть из долины, полной мглы! Тень облаков скользит, лаская горы И вновь влекут безбрежные просторы, И сердцу вновь желанен божий свет Но вниз дороги нет и вверх дороги нет. VI На кладбище, в живой тени дубов, Небытия ловлю священный зов, Но он звучит мне нынче по—иному. Погружены в бесчувственную дрему Прохладных намогильников ряды — Под вечной лаской солнца иль звезды.
Всего благословенного лишенный, Без радости, с душой опустошенной, Я долго был со смертью обручен — И страстно рвался в беспробудный сон. И что ж! Теперь, на солнечном погосте, Где под землей бездумно тлеют кости, Вдыхаю вновь стозвучный трепет дня — И сладко усыпляет он меня.
Но разве листьев шорох и движенье Не та же тишина небытия, Которую звала, тоскуя, грудь моя? VII В воздушном море облако плывет. Что движет им? Куда стремит полет?
Где поднебесное его жилище? Всего земного радостней и чище, — Оно подобно, в тихой вышине, От неба оторвавшейся волне. Скользит в долине тень его живая, С холма на холм легко переплывая, То нежно обнимая гребни гор, То опускаясь в луговой простор. Любому сердцу и любому саду Равно дарит любовную прохладу Посланница бесстрастной высоты Не так же ли, мой стих, ласкаешь землю ты? Что им тоска людская! Не устают они, круги смыкая, Порханьями друг друга обнимать. Вот врозь летят, вот встретились опять, Вот на шиповник белый сели рядом Слежу за ними безмятежным взглядом, И кровь, неукротимая порой, Усыплена божественной игрой.
Но если б то, что гибельно и мило, Мне сердце вновь бездумьем осенило, — Как беззаветно вновь отдался б я Восторгу и тоске родного бытия! IX Я не дошел до моря. Но вдали, На пасмурной окраине земли, Мерцало зеркало. И ширь морская, Прикосновеньем веющим лаская Горячий лоб, разоблачила вдруг В душе моей гнездящийся недуг. И сердце обожгли воспоминанья О, сколько в прошлом счастья и страданья! Но радость, что встречалась мне в пути, Я погубил, не дав ей расцвести. Стою в раздумье, тайном и глубоком И этот стих, склоняясь перед роком, Я посвящаю морю — и тебе, Последний отблеск дня в моей ночной судьбе!
X Поет природа. Все шумит кругом, Пахучий ветер залетает в дом: Перед балконом липа вековая, Дремотные мечтанья навевая, Качается в торжественном цвету. Ее пыльца дымится на лету, Могучая листва звенит протяжно, А ветви машут медленно и важно Что ж! Разве липа сетовать должна О том, что отгорит ее весна? К чему ей горькая наука, Что на земле всесильна лишь разлука?
В этот свой неповторимый час Она волшебно покоряет нас, А после Остов под сыпучим снегом Приникнет памятью к давно угасшим негам. XI Прочь от земли! Пора мне стать звездой — Одной из тех, что легкой чередой Проносятся по призрачному кругу И светят, сквозь вселенную, друг другу.
Они чужды тревогам, страсть не жгла Их облачно—эфирные тела, Их души серафически спокойны, Они — небесной участи достойны Хочу и я в бездонность к ним упасть, Из сердца вместе с кровью вырвать страсть, Расстаться с жизнью, беспощадно зная, Что не нужна душе юдоль иная, Что муки больше нет и страха нет, Когда пронижет тьму очей любимых свет.
XII Прости мне, Муза! На закате дней Посмел воззвать я к милости твоей. Я верил: скорбный звук последних песен Разрушит мир, что стал для сердца тесен. Ты слушаешь с улыбкой этот стих Нет, я не смел касаться струн твоих: Былой восторг в их трепете тревожном, И вновь душа томится невозможным: Из облачного полузабытья Ее к забытой жизни вызвал я — Безвестной властью песенного слова.
И нежный образ мне явился снова. Но, в волшебство напева облечен, Стал ближе, кротче, безмятежней он Когда грудь задохнется Отчаяньем, едким как дым, — Повей из родного колодца В нее шелестящим ночным Дождем.
Пролетающих молний Перо мне алмазное брось, И грохотом дом мой наполни, И мраком, и ветром насквозь! Корнями в родник потаенный, В незримые звезды лицом, — Раздвинь потолок закопченный Сиреневым буйным кустом! Неслыханных песен потребуй, К блаженству меня приневоль — Глазами, в которых все небо, Руками, в которых вся боль! И в ручье, вечно плещущем непостижно куда, Человеческой нежности раскололась звезда. И в туман убегающим молодым голосам С человеческой нежностью откликаюсь я сам.
Не мечту ль, уходящую с каждым смеркнувшим днем, Человеческой нежностью безрассудно зовем? Но чтобы песнь была пропета, Ты дал мне страждущую плоть.
